С.Б. Скобликова «Лечение заикания в коррекционной семье». Перспективы развития

Перспективы развития

Начатая нами работа по исправлению заикания в коррекционной семье постепенно год за годом

вбирала интересный опыт, позволяющий наметить пути развития концепции, как в русле

коррекционной педагогики, так и в совершенно новых прикладных видах педагогического

творчества. Новаторский вид взаимоотношений между воспитанником и педагогом в искусственно

создаваемой, максимально приближенной к научному идеалу модели семьи предопределяет не

только возможность полноценного коррекционного труда, но и возникновение у ребенка новой

мотивации. Организованная в духе соратничества и сопереживания педагогически целенаправленно

действующая коррекционная семья по мере приживаемости воспитуемого постепенно вызывает у

него, обладающего особенно выраженным психологическим чутьем, чувства солидарности и

благодарности.

Известный психиатр Антон Кемпинский, ссылаясь на опыт Гарри Стека Салливана (Harry Stack

Sullivan), пишет: «Он различал три типа коммуникации между людьми: прототактическую,

паратактическую и синтактическую. Первая состоит в непосредственном переношении эмоций с

одного на другого человека (так наз. эмпатия), которая нормально имеет место у грудных детей. Во

втором типе эмоции переносятся при помощи сигнала - жеста, выражения лица, слов и т.п. Сигнал

приобретает магическую силу, вызывает ожидаемый эффект у человека, с которым пребываем в

контакте; например улыбка ребенка вызывает улыбку матери… И, наконец, третий тип коммуникации

охватывает уже полное понимание другого человека, при котором принимают участие все

психические функции - познавательные, эмоциональные и волевые». Доктор утверждает, что

«...нервнобольные принадлежат к людям с плохой адаптацией в окружающем мире, а отсюда может

исходить их гиперчувствительность к маскам и большая, чем у психически здоровых людей

способность определения действительного эмоционального состояния другого человека».

Кемпинский делает вывод: «С практической точки зрения важно, чтобы психиатр, как и каждый

сотрудник лечебного коллектива (психолог, социолог, медицинская сестра, нянечка и т.д.),

старались выработать действительное эмоциональное отношение к больному. Маскирование

собственных чувств, пригодное в повседневной жизни, не сдает экзамена по отношению к больным

с психическими и нервными расстройствами. Маска увеличивает их беспокойство в результате

самого факта, что под ней для них скрыто что-то неизвестное» (16).

Взаимоотношения с ребенком в коррекционной семье обладают всеми вышеуказанными типами

коммуникации и начисто лишены маскирования вследствие самой сущности семьи, где

«сотрудниками» являются все ее члены, включая воспитанника. Заинтересованность взрослых в

результате, их эмоциональная отдача стимулируют детей на гиперконтактность, а следовательно, на

более детальную диагностику и эффективное лечение. Особенно подчеркну: так как в КС

терапевтически смоделированы все формы внутренней деятельности, то диагностически-лечебное

взаимодействие с пациентом осуществляется все время бодрствования, что при шестинедельном

курсе составляет более 500 часов. Даже с точки зрения объема эта величина остается совершенно

недосягаемой для ныне действующих коррекционных структур.

Мы убеждены, что коррекционная семья способна развиваться не только в русле специальной

педагогики и не только применительно к исправлению заикания. В книге «Заикание: лицом к лицу»

описан случай лечения ребенка, страдающего ДЦП. В результате произошел интенсивный

двигательный прогресс, и ранее не стоявший без опоры мальчик через неформальное

последовательное требовательное семейное тренерство смог пробежать по дорожке. К сожалению,

родителей не выбирают, и достаточно часто мы наблюдали отпетый формализм в отношении

здоровья детей, прикрытый позерской любовью.

Примерно пару лет назад к нам приехал Максим С. 10 лет из Зеленограда, страдающий

инсулинозависимым диабетом. По ходу общения с родителями нам показалось, что они не в курсе

элементарных правил поведения с таким ребенком. Допустим, они не считали проблемой

пробуждение сына утром, завтрак и соответственно инъекцию инсулина в промежуток от 6 до 12

часов. То же самое происходило со всеми видами еды и временем приема пролонгированного

инсулина. В результате такой форменной халатности активные пики лекарств непредсказуемо

складывались, что иногда вызывало опасные приступы, на которые так жаловалась мать, вопрошая:

«Удастся ли вам с ними бороться?» Нам не пришлось с ними бороться ни разу - наш

единообразный и точный режим дня расставил все на свои места. Кроме того, мы установили, что

или родители плохо учились в школе диабета, или мальчик чего-то недопонял, но, по его

утверждениям, при гипогликемии мать иногда предлагала ему салат вместо сахара или конфеты.

Нам пришлось напрячься, изучить вопрос и построить свою деятельность так, чтобы научить Макса

считать хлебные единицы и отличать углеводосодержащие продукты от всех других. Это было

нетрудно и особенно интересно тем, что важность мероприятия была, в отличие от лечения

заикания, жизненно необходима. Мы испытываем гордость за то, что Максим не только исправил

речь, но и стал более подкован по основному заболеванию, но почему бы этим не заняться

специалистам? Разве приведенные примеры не есть путь к развитию концепции коррекционной

семьи?

Нам думается, что специально созданные специалистами ортопедические или

диабетологические коррекционные семьи имеют право на полноценное существование, потому что в

них можно максимально эффективно прививать детям правильный образ жизни с недугом, точнее и

позитивнее воздействовать на болезнь и взрослеющую личность. Причем применительно к диабету

корректировка инсулиновых доз может быть успешней именно в семье специалистов, так как

рационы и режим дня больниц очень далеки от домашних.

Остановимся теперь на другом, на наш взгляд, наиболее актуальном на сегодняшний день

возможном пути развития коррекционной семьи, собственно вытекающем из ее диагностического

функционального компонента. В 2003 году наши бездетные знакомые, собирающиеся усыновить

ребенка, обратились за помощью. Ивану и Ирине очень понравился шестилетний паренек,

находящийся в детском доме под Москвой. Оба потенциальных усыновителя имели по два высших

образования и очень высокий по тем временам уровень достатка. Личностные особенности Иры

конфликтовали с ее убежденностью в необходимости усыновления. Она боялась усыновить

приемыша, который не сможет с ними жить, а они, как родители, окажутся не в состоянии его понять

и принять. Ее пугал вероятный алкогольный синдром и генетически регрессивные аномалии

интеллекта, то есть точно как в русской поговорке: «И хочется, и колется…».

Ирина хорошо знала, что мы давно занимаемся с детьми, и предложила нам определить

мальчика на месяц по их договоренности с детским учреждением. Она просила более подробно

выяснить черты его характера, пристрастия, наклонности и главное - приживаемость. Интерес

будущей матери лежал не только в плоскости «брать или не брать», но и в плане выявления черт

ребенка, над которыми им придется трудиться в семье, чтобы не терять времени. Их так же

интересовала и наша субъективная оценка. Сначала мы отнеслись к просьбе скептически и

посоветовали следовать заведенным правилам, то есть взять ребенка к себе и наблюдать за ним

самостоятельно. Нам показалось недопустимым чье-либо вмешательство в таком тонком деле.

Однако Ирина настаивала и утверждала, что ее внутреннее состояние может не позволить во всем

хладнокровно разобраться, а цена ошибки была бы слишком велика. Все это, конечно, можно

понять, и тревожные матери для нас не являлись новостью.

Мы согласились, подбодренные дифирамбами друзей об опыте работы и буквально через день

на своем пороге увидели Андрейку. О, боже, он как две капли воды был похож на Ивана! Хотя

выглядел неважно: тощий, глаза грустные, поза «надломленная», косолапый, держится за спиной

взрослых или находится на удалении, все пытается схватить руками. Мне, как специалисту, далеко

не первый раз приходится видеть дитя из детского дома, но волнительно впервые мы ожидали

предстоящего сосуществования.

Андрюша быстро подружился с Сашей его же возраста, проходящим курс «Санаторий

«LIBERTY». Интуитивно мы решили, что его надо задействовать в общее дело, и Андрей принялся

выполнять аналогичную программу, что и Александр, а мы приступили к наблюдению. Имевшее

место заключение психолога отражало общероссийскую тенденцию формализма, изложенного в

трех строчках, но дававшего его специалиста невозможно осуждать хотя бы потому, что, работая в

«казенном доме» в условиях коллективного содержания детей, он не в состоянии прогнозировать

поведение малыша в семье и может лишь резюмировать общепринятые тесты.

Я по ходу дела исправила мальчику два нарушенных звука, а он постепенно впрягся в

«логопедию». Андрей никогда не видел своих родителей, сколько себя помнит, содержался в

детдоме, но мы не заметили в нем чего-либо напрягающего. Единственно, что привлекало внимание

- ребенок относился к нам как воспитателям, а его поведение было совершенно не похоже на

семейное. Да разве могло быть иначе? Он не воспринимал и не понимал нашего повышенного

внимания. В ответ на подаренный сникерс задавался вопросом: «Где ваш такой же?» - но спасибо

не говорил. Собственно, мы привыкли начинать активную функциональную адаптацию заикающихся

во время лечения и теперь делали ту же работу.

Через две недели Андрюша и Саша были как два братца, оба вежливые, заботливые и

аккуратные. Жаловались друг другу на усталость от дыхательной гимнастики. Александр оказался

контактным малым, от взрослых не отходил, в то время как Андрей смотрел на это с

настороженностью. Игровая возня со старшими была для него чужда и недопустима, но понемногу

он сдался, и в этот самый момент все впервые почувствовали его домашним. Мы не установили у

ребенка отрицательных черт характера, не выявили недоразвития эмоционально-волевой сферы, не

нашли агрессивности, противопоставления себя взрослым, не обнаружили недоразвития интеллекта

и памяти. Его способности к обучению были выше средних. Андрейка ни разу не спросил о том,

почему он у нас, и мы были вынуждены сами «подтолкнуть» этот вопрос. Узнав, что дядя Ваня и

тетя Ира хотят его усыновить и стать родителями, мальчик распереживался и расплакался. Уж

насколько мы не сторонники длительных успокоений, тут за дело взялись все, но о том, что

произойдет потом, даже не догадывались. Андрей сказал, что хочет к Ивану и Ирине прямо сейчас,

ни за что не вернется в детский дом; что очень устал жить там, где ничего не интересно; что у него

мало друзей; что ненавидит столовскую еду, в которой плавает сало; и что его единственная мечта -

найти родителей. Он говорил, что будет мыть полы и копать грядки; вообще готов на все, на любую

тяжелую работу для нашедшихся папы и мамы. Оказывается, воспитатель как-то неудачно

пошутила, что старших детей усыновляют для того, чтобы они работали как рабы. Однако и в этот

момент нам не показалось, что эти рыдания беспочвенны и не укладываются в рамки нормальности.

Парнишка довольно быстро успокоился и с утра до вечера стал задавать вопросы о будущих

родителях: где работают, живут, будет ли у него дед, разрешат ли ему смотреть телевизор.

Естественно, мы описали ситуацию в самых радужных тонах, рассказали и о трех бабушках, но

подготовили его к единственному, но обязательному требованию - хорошей учебе в школе, и

услышали уверенный ответ: «Я буду учиться только на пять!» В его логопедической тетради

появилась очередная пятерка, а обычная рутина будней продолжилась с очевидно заметным

энтузиазмом.

Ирине и Ивану мы сообщили о своей полной солидарности в вопросе усыновления Андрюши.

Описывать проводы полностью не стоит, однако интересно, что на них присутствовала сотрудник

детдома. Мальчик, буквально бросившись навстречу маме и папе, сделал вид, что не знает эту

женщину, и с нею даже не поздоровался. Спрятав голову под одеялом своего невнимания к чужому

человеку, душа ребенка стремилась расположиться как можно дальше от неудобного и чуждого

места.

Прошло уже более десяти лет. Андрей оканчивает языковую школу и собирается поступать в

МГИМО. Он уже почти не помнит ни наш курс, ни детдом. По словам родителей, ему кажется, что

детские передряги - это что-то вроде болезни. Вот так психика человека защищает то лучшее, что

смогла отвоевать у жизни.

Этот опыт достаточно красноречиво показывает, что моделирование специалистами семейной

ситуации дает уникальную возможность для диагностики приживаемости усыновляемого ребенка.

Не секрет, что сейчас существуют труднопреодолимые проблемы в этом вопросе, особенно при

международном усыновлении. Иностранные усыновители, находящиеся в неведении российской

социальной действительности, оказываются беспомощными в разрешении домашних конфликтов,

создаваемых приемными детьми. Зачастую им приходится идти на возвращение ребят, что

является для всех чрезвычайно травматичной ситуацией или же поручать воспитание таким

энтузиастам, как Джойс Стеркель (создатель «Ранчо для детей»), которая, будучи замечательным,

любящим Россию человеком, несмотря на возраст, стремится оказать всю возможную помощь

своим воспитанникам.

Всего этого можно и нужно избежать, причем роль специалистов в ходе семейного

моделирования здесь особенно важна. Чисто профессионально они могут выявить то, на что

неспособны далекие от педагогики и детской психологии усыновители. Кроме того, внутрисемейная

диагностика может обнаружить как воспитательные, так и психологические проблемы, на которые

будущим родителям необходимо обратить срочное внимание для максимально быстрой

социоадаптации усыновленных детей.

Не думаем, что список направлений развития концепции коррекционной семьи исчерпывающий,

но его невозможно подготовить теоретически, поэтому будем ждать нового, еще более интересного

опыта.